Ну что, получила свое? — прошипела Рита, нагнав Машу в коридоре. — Довела маму до приступа своей жадностью?
Маша остановилась, сжимая в руках сумку с лекарствами. В висках стучало от бессонной ночи в больничном коридоре.
— Я не… я не хотела…
— Конечно, не хотела! — Рита схватила невестку за локоть. — Ты просто решила всех поучить, да? «Смотрите, какая я правильная — подарки по средствам дарю!» А о том, что у мамы гипертония, ты подумала? Что ей нельзя волноваться?
— Да при чем здесь подарок? — Маша попыталась высвободить руку. — Я же не знала, что она так отреагирует…
— А как она должна была реагировать? — Рита презрительно скривила губы. — Когда ее невестка, жена единственного сына, притаскивает на юбилей базарную подделку? Шестьдесят лет человеку, между прочим! Юбилей! А ты что устроила?
Маша прикрыла глаза, пытаясь сдержать подступающие слезы. Перед глазами снова встала вчерашняя сцена…
— Тебе не стыдно самые дешевые подарки дарить родне? В подземном переходе купила? — Алла Викторовна держала павловопосадский платок двумя пальцами, словно боялась испачкаться.
— Мама, это не из перехода, — Маша старалась говорить спокойно. — Это из «Цветного», просто на распродаже…
— Ещё хуже! — отрезала свекровь. — Значит, даже не новая коллекция? Залежалый товар?
Гости неловко переглядывались. Кто-то демонстративно накладывал салат, делая вид, что не замечает происходящего. Кто-то, наоборот, с любопытством следил за разворачивающимся скандалом.
— Игорь, — Алла Викторовна повернулась к сыну. — Ты хоть понимаешь, как твоя жена позорит нашу семью? У меня коллекция платков, антикварных! А она что притащила?
Игорь молчал, уткнувшись в тарелку. Как всегда — молчал.
— Мам, ну зачем ты так… — пробормотал он наконец.
— Что значит «зачем»? — вскинулась Алла Викторовна. — Я, между прочим, о вашем реноме беспокоюсь! Ты в банке работаешь, не где-нибудь! У тебя положение! А твоя жена…
Договорить она не успела. Побледнела, схватилась за сердце: — Воды… воды дайте…
А потом началась суматоха. Скорая. Больница. Капельницы…
— Я к маме, — Рита решительно направилась к палате. — А ты… ты лучше вообще здесь не появляйся. Хватит уже вреда.
Маша осталась одна в пустом больничном коридоре. Села на жесткий стул, достала телефон. Три пропущенных от Игоря, два — от свекра. Никому не хотелось перезванивать.
«Может, правда лучше уйти?» — мелькнула предательская мысль. Всё равно за три года так и не стала в этой семье своей. Всё равно каждый праздник — как на минном поле. Каждый подарок — повод для придирок…Туры для семейного отпуска
Телефон снова завибрировал. На этот раз — незнакомый номер.
— Алло? — неуверенно ответила Маша.
— Здравствуй, девочка, — раздался в трубке старческий голос. — Это баба Зина. Я телефон у Витеньки взяла… Ты где сейчас?
— В больнице…
— Жди меня там. Надо поговорить.
Баба Зина появилась через полчаса — маленькая, сухонькая, но всё ещё прямая, несмотря на возраст. Окинула внимательным взглядом заплаканную Машу:
— Пойдем-ка отсюда, нечего тут сырость разводить. Тут и здоровый человек заболеет.
— А как же Алла Викторовна?
— С ней Ритка сидит, наговаривает небось на тебя, — баба Зина поджала губы. — Пусть. У нас с тобой разговор важный.
В маленьком больничном скверике было тихо. Только шелестели молодой листвой берёзы, посаженные ещё в советские времена.
— Я ведь знаю, почему ты именно этот платок выбрала, — вдруг сказала баба Зина. — С таким узором.
Маша удивленно подняла глаза:
— Откуда?
— Старая я, девочка. Много чего помню… — старуха достала из сумки потрепанный альбом. — Вот, погляди.
На пожелтевшей фотографии молодая женщина с косой улыбалась, кутаясь в павловопосадский платок — точь-в-точь такой же, как тот, что Маша подарила свекрови.
— Это… это Алла Викторовна?
— Она самая. В день свадьбы. Платок этот ей моя мама подарила — её бабушка. Единственная ценная вещь в семье была, ещё с довоенных времен. Она его специально берегла, чтобы внучке на свадьбу подарить…
Баба Зина помолчала, разглядывая фотографию:
— Только недолго Аллочка его носила. Месяца три. А потом…
Она тяжело вздохнула:
— Тогда же с деньгами туго было. Витя мой на заводе копейки получал, я в школе… А тут Аллочка забеременела. Токсикоз страшный, на больничном два месяца. Деньги нужны были позарез…
— Она его продала? — тихо спросила Маша.
— Продала, — кивнула старуха. — Соседке-спекулянтке. Та как раз в столицу на рынок собиралась… Только я об этом через двадцать лет узнала. Случайно.
Она перевернула страницу:
— А вот, смотри — Аллочкино педучилище. Видишь, какая худенькая? В общежитии жила, на одной картошке. Но гордая была — страсть! Кто-то из парней ее пригласит в кафе, а она — ни в какую. «Я, — говорит, — не из тех, кто на мужчин вешается!» А сама потом в подушку плачет — от голода желудок крутит…
Маша листала альбом, и перед ней словно оживала другая Алла Викторовна — молодая, счастливая, совсем не похожая на ту властную и желчную женщину, которую она знала.
— А это что за фотография? — она остановилась на снимке, где свекровь стояла у какого-то прилавка.
— А, — баба Зина грустно усмехнулась. — Это девяностые. Алла тогда учительствовать бросила — на зарплату не проживешь. На рынке торговать начала. У нее там точка была — как раз платки продавала…
— А самое страшное знаешь что было? — баба Зина провела морщинистой рукой по фотографии. — Не голод, не унижения эти рыночные… А то, как она менялась. День за днем, по капле…
— В каком смысле?
— А в таком, что сперва она всё про школу вспоминала. Про детей своих, учеников. Говорила: «Вот встанем на ноги — вернусь». А потом… — старуха тяжело вздохнула. — Потом считать начала. Сколько та торговка за день наторговала, сколько эта… «Вот, — говорит, — у Верки дочка в норковой шубе ходит, а моему Игорьку старую куртку донашивать приходится…»
Она перевернула страницу:
— А вот это — их первая машина. Подержанная «шестерка». Муж её три месяца выбирал, до каждого винтика проверял. А Алла как увидела… «Что, — говорит, — больше не мог себе позволить? У всех иномарки, а мы как бедные родственники!»
Маша молчала, разглядывая счастливое лицо молодого Виктора Петровича на фоне видавшей виды «шестерки».
— А однажды, — баба Зина понизила голос, словно боялась, что их кто-то подслушает, — прихожу я к ним в гости. Смотрю — а в серванте пусто. Все фотографии старые убраны, часы те, что мы им на свадьбу дарили… Спрашиваю: «Аллочка, куда всё дела?» А она мне: «Мам, ну что ты как из деревни! Сейчас другая жизнь, другие стандарты! Нельзя этим старьем дом захламлять…»
Старуха вытерла набежавшую слезу:
— Только я-то знаю, куда она все эти вещи дела. В дальний шкаф сложила, в коробки. И ночами, когда думает, что никто не видит, достает, разглядывает… А как шаги на лестнице — сразу прячет. Стыдится…
— Чего стыдится?
— Прошлого своего. Бедности. Того, что когда-то счастлива была просто так, без денег этих треклятых… — баба Зина захлопнула альбом. – Но и это не самое страшное?
Маша удивленно замерла в ожидании.
— То, что она до сих пор несчастна. Вроде всё есть — квартира в центре, машина хорошая, шубы-украшения… А радости нет. Потому что всё время кому-то что-то доказывает. Всё время боится, что кто-то увидит в ней ту девчонку из общежития, которая по ночам колготки штопала…
В больничном скверике повисла тишина. Где-то вдалеке сигналили машины, но сюда их звуки почти не долетали.
— А платок тот, свадебный, — вдруг сказала баба Зина, — она нашла. Представляешь? Двадцать лет прошло, а нашла. На том же рынке, где сама торговала. Только денег не хватило выкупить — дорого просили. Так и не смогла себе простить…
— Тот самый? — Маша подалась вперед. — С таким же узором, как я подарила?
— Тот самый, — кивнула старуха. — Я тогда не поняла, почему она вдруг разболелась. А теперь вот думаю — может, увидела узор знакомый, вспомнила всё… Сердце-то не железное…
— А знаете, — медленно произнесла Маша, — я ведь тоже этот платок не просто так выбрала…
Баба Зина вопросительно посмотрела на неё.
— У мамы моей такой был. То есть… похожий. — Маша сглотнула комок в горле. — Она его на последние деньги купила, когда я в первый класс пошла. Чтобы «как у людей» было… А через месяц папа нас бросил. И платок пришлось продать — на продукты…
— Почему же ты раньше не рассказала?
— А кому? — Маша горько усмехнулась. — Алле Викторовне? Она же с первого дня решила, что я за деньгами охочусь. «Положение им порчу, реноме… »
— Глупая ты, — вздохнула баба Зина. — Она не поэтому.
— А почему?
— Да потому что боится! Боится, что ты окажешься лучше неё. Что сможешь остаться собой — без этих вечных понтов, без оглядки на чужое мнение…
В этот момент в кармане у Маши зазвонил телефон. Игорь.
— Да?
— Маш, ты где? — голос мужа звучал встревоженно. — Я в больницу приехал, а тебя нет…
— Я… я с бабой Зиной разговариваю.
— С бабушкой? — в голосе Игоря послышалось удивление. — А что случилось?
— Игорёк, — вдруг вмешалась баба Зина, — ты вот что… Ты в мамину палату сейчас не ходи. Там Ритка на пару с этой, как её… Ну, соседкой вашей, Тамарой… В общем, они там такого наговорили…
— В каком смысле?
— А в таком, что во всём Машку обвинили. Мол, это она маму до больницы довела. С её-то давлением, с сердцем…
— Что?! — от возмущения Игорь даже голос повысил. — Да как они…
— А вот так, — отрезала баба Зина. — Только ты не кипятись. Лучше послушай, что я тебе сейчас расскажу. И Маша пусть послушает…
И она начала рассказывать. О юной Аллочке — испуганной провинциальной девчонкой в застиранном платье. Как она пыталась отказаться от ухаживаний Виктора — «не пара я тебе». Как потом гордо сносила косые взгляды соседей — «директорский сын на кухарке женился»…
— А потом случилась эта история с кольцом, — голос бабы Зины дрогнул. — Обручальным…
Игорь резко выдохнул в трубку:
— Бабуль, не надо…
— Надо, внучек. Давно надо было… Маша должна знать.
Она повернулась к невестке:
— Твоя свекровь тогда на седьмом месяце была. Голодный год, девяносто второй. Муж мой на трех работах пахал, а всё равно денег не хватало… И вот прихожу я как-то, а Аллочка сидит, плачет. Смотрю — пальцы у неё распухшие, кольцо впилось…
— Надо было снять, — одними губами прошептала Маша.
— В том-то и дело… Она его продать решила. То самое, обручальное. Отцовое единственное наследство от матери… А он как узнал — побелел весь. Не кольца ему было жалко — гордости её. Сломалось в ней тогда что-то…
В этот момент из больницы выскочила взъерошенная медсестра:
— Вы родственники Аллы Викторовны? Срочно! Там…
Они влетели в палату втроем — Игорь примчался за пять минут. У кровати суетились врачи, попискивал кардиограф.
— Криз гипертонический, — бросил немолодой доктор. — Видимо, сильное эмоциональное потрясение…
Рита, стоявшая у окна, злобно зыркнула на Машу:
— Ну что, довольна? Доконала маму своими дешевыми…
— Хватит – еле слышно произнес Игорь таким тоном, что сестра осеклась на полуслове. — Просто хватит, Рита. Я всё знаю.
— Что ты знаешь? — фыркнула та. — Как твоя женушка…
— Я знаю про кольцо, — тихо сказал Игорь. — И про платок свадебный. И про то, как ты маме посоветовала его продать — «всё равно старьё, немодное…»
Рита побледнела:
— Откуда…
— Папа рассказал. Давно. А ещё рассказал, как ты потом маму уговаривала «современный имидж» создать. Чтобы «не позориться» перед твоими богатыми подругами…
— Я хотела как лучше! — вскинулась Рита. — Вы же как нищие жили! В этой убогой квартире, с этой рухлядью…
— Мы были счастливы! — вдруг раздался слабый голос с кровати. — Пока ты… пока я…
Алла Викторовна приподнялась на подушках. Глаза её были полны слез:
— Господи, что же я наделала… Во что превратилась…
— Тише, мама, тебе нельзя волноваться, — Игорь бросился к кровати.
— Нельзя? — Алла Викторовна горько усмехнулась. — А жить так, как я живу — можно? Всю жизнь… всю жизнь кому-то что-то доказывать…
— Мамочка…
— Не перебивай! — она вдруг села прямо, отмахнувшись от попытавшейся её остановить медсестры. — Дайте сказать! Я же всё вижу… всё понимаю…
Она перевела взгляд на Машу:
— Ты ведь платок этот не просто так выбрала? Узнала?
— Узнала, — тихо ответила Маша. — На той фотографии, свадебной… Я её случайно нашла, когда помогала вам зимой вещи разбирать. Она в коробке лежала, с письмами…
— В той самой коробке? — Алла Викторовна побледнела еще сильнее. — Значит, ты и письма… и дневник мой…
— Нет! — испуганно воскликнула Маша. — Я только фотографию видела, честное слово!
— А зря, — вдруг вмешалась Рита. — Зря не прочитала. Там много интересного… Про то, как наша мама-учительница на рынке торговала. Как перед богатыми покупателями выслуживалась…
— Замолчи! — Игорь шагнул к сестре. — Хоть сейчас не начинай!
— А что не начинай? — Рита уже не сдерживалась. — Правду все должны знать! Как мы с мамой из грязи в люди выбивались! Как я её учила себя держать, одеваться, говорить… Чтобы не стыдно было в приличном обществе появиться! А эта… — она ткнула пальцем в Машу, — решила всё разрушить! Своими дешёвыми подарками, своей показной скромностью…
— Уйди — произнесла Алла Викторовна. Тихо, но твёрдо. — Вон из палаты.
— Что? — опешила Рита. — Мама, ты что…
— Я сказала — вон! — Алла Викторовна вдруг сорвалась на крик. — Это ты! Ты всё разрушила! Моё счастье, мою семью… Всё своими советами, своими «стандартами»! А я, дура, слушала… Боялась опозориться перед твоими богатыми подругами…
Она задыхалась, но продолжала говорить:
— Я последний раз по-настоящему счастлива была? Когда мы с Витей в той хрущёвке жили! Когда в воскресенье всей семьёй пельмени лепили… Когда к нам соседи запросто заходили — чаю попить, поговорить… Когда…
Она вдруг схватилась за сердце:
— Воздуха… воздуха не хватает…
— Всем выйти! — скомандовал вбежавший врач. — Немедленно!
Их вытолкали в коридор. Рита, всхлипывая, метнулась к лестнице. Игорь рванулся было за ней, но баба Зина удержала:
— Пусть идёт. Ей тоже нелегко…
Маша прислонилась к стене. В голове стучала одна мысль: «Я виновата. Это я во всём виновата…»
— Нет, — словно прочитав её мысли, сказала баба Зина. — Ты здесь ни при чём, девочка. Это как нарыв прорвался. Давно должно было…
Из палаты вышел врач, на ходу снимая перчатки:
— Дочь? — кивнул он Маше. — Зайдите. Только недолго.
— Я не дочь, я…
— Иди, — подтолкнул её Игорь. — Она тебя звала.
Алла Викторовна лежала, опутанная проводами и капельницами. Но взгляд был ясный.
— Присядь, — она похлопала по кровати. — Разговор есть.
Маша осторожно присела на краешек.
— Ты прости меня, — вдруг сказала свекровь. — За всё прости. За эти три года… за каждую колкость, что я тебе сказала…
— Что вы, не надо…
— Надо, — Алла Викторовна накрыла её руку своей. — Знаешь, я ведь когда этот платок увидела… Вот этот, что ты подарила… Я сразу поняла — неспроста. У тебя же глаза точно такие же были, как у меня тогда… Когда я свой продавала.
Она помолчала:
— Я не платок продала тогда. Я себя продала. Свою душу… По кусочкам, по капле… Всё боялась, что кто-то увидит во мне ту девчонку из деревни…
— Не волнуйтесь, вам нельзя…
— Погоди, дай договорить. Я ведь потом этот платок искала. Годами искала… А когда нашла — денег не хватило выкупить. Он уже антикварным считался, дорогим… Вот тогда я и начала коллекцию собирать. Думала — заглушу этим пустоту внутри…
Она вдруг приподнялась:
— А вчера поняла, когда ты мне этот платок принесла…
— Что?
— Что я всю жизнь не тем жила. Всё пыталась что-то чужое поймать, а своё — настоящее — потеряла…
В коридоре послышались шаги. Заглянула медсестра:
— Время вышло.
— Сейчас, — Алла Викторовна крепче сжала Машину руку. — Ещё минутку… Ты только скажи — простишь меня?
— Конечно, прощу…
— И ещё… — она говорила торопливо, боясь не успеть. — Там, в серванте, в дальнем углу… Коробка старая… Возьми её себе. Там всё моё… настоящее. Письма, фотографии… И дневник тот самый…
— Зачем?
— Чтобы поняла. Чтобы не повторила… И дочку свою научила…
Маша замерла:
— Какую дочку?
— Не притворяйся, — слабо улыбнулась Алла Викторовна. — Я же вижу, как ты по утрам бледнеешь… Как от запахов шарахаешься… У меня такое же было, когда Игорька ждала.
— Я никому не говорила… — прошептала Маша. — Даже Игорю…
— Боялась?
— Квартира съёмная… зарплата маленькая… А тут ещё этот скандал с платком…
— Глупенькая ты, — вдруг сказала Алла Викторовна без всякой злости. — Такая же, как я когда-то… Всё думаешь, о том, что люди скажут…
Она приподнялась на подушке:
— Я больше всего жалею только об одном — что внуков своих едва не лишилась. Из-за своей глупой гордости, из-за вечного страха показаться бедной…
В дверь снова заглянула медсестра, уже строже:
— Всё, заканчивайте!
— Позовите сына, — попросила Алла Викторовна. — Игоря.
Когда Игорь вошел, она посмотрела на него долгим взглядом:
— Сынок, помнишь тот домик в деревне? Бабушкин?
— Который ты продать хотела?
— Да… Не надо его продавать. Там хорошо будет… малышу.
Игорь непонимающе переводил взгляд с матери на жену:
— Какому малышу?
— Который у вас через семь месяцев будет, — улыбнулась Алла Викторовна. — Девочка, я думаю… Назовите её Аней. В честь моей прабабушки…
Она откинулась на подушку:
— И к чёрту эту квартиру в центре. Продадим. Купим домик с садом… Большой, чтобы всем места хватило. Будем по выходным пельмени лепить… всей семьёй…
— Мама, тебе нельзя волноваться, — испуганно начал Игорь.
— А я и не волнуюсь, — она впервые за долгое время улыбнулась по-настоящему. — Я, знаешь ли, только сейчас поняла: счастье — оно ведь не в деньгах. И не в том, что люди скажут… Оно вот в этом — когда все вместе, когда по-простому, когда душа спокойна…
В коридоре послышались торопливые шаги. Вбежала запыхавшаяся Рита:
— Мама, прости! Я… Я сейчас в церковь зашла, свечку поставила…
— Иди сюда, — Алла Викторовна протянула руку. — Все идите. Садитесь рядом.
Она обвела взглядом их лица: — Вот сейчас, первый раз за много лет, я по-настоящему счастлива. Потому что всё наконец-то правильно. Всё как должно быть…
Эпилог. Три года спустя…
Маленькая Аня сидела на бабушкиных коленях и с любопытством разглядывала павловопосадский платок:
— Баб, а почему он такой яркий?
— Потому что особенный, — улыбнулась Алла Викторовна, расправляя яркие цветы на черном фоне. — Знаешь, сколько историй он может рассказать?
За окном шумел яблоневый сад. Тот самый, который они посадили той весной, когда переехали в новый дом. Просторный, одноэтажный, с большой верандой — специально такой выбрали, чтобы бабе Зине не нужно было по лестницам подниматься.
На кухне гремела посудой Рита — готовила свой фирменный пирог. После развода она наконец-то научилась готовить. И вообще, стала другим человеком — словно груз многолетнего притворства спал с её плеч.
— Мам, ты не видела закрутки? — заглянула Маша. — Хотела огурчиков к пельменям достать.
— В погребе посмотри, — отозвалась свекровь. — Там, где твои помидоры стоят.
Они теперь часто закрывали соленья вместе. Как-то само собой получилось — Маша поделилась маминым рецептом маринованных помидоров, Алла Викторовна достала старую бабушкину тетрадь с секретами засолки огурцов…
А тот самый дневник до сих пор лежал в спальне у Маши. Она перечитывала его иногда по вечерам — не чтобы бередить старые раны, а чтобы помнить: счастье не измеряется деньгами. Оно измеряется теплом семейных ужинов, смехом детей, тихими разговорами на веранде…
— Все к столу! — раздался голос Игоря. — Пельмени стынут!
— Сейчас, сынок! — Алла Викторовна поправила платок на плечах — тот самый, «дешёвый», который год назад стал причиной стольких событий.
— Знаешь, Анечка, а ведь этот платок — он волшебный.
— Правда? — глаза внучки загорелись.
— Конечно! Он помог нам всем понять самое главное…
— Какое главное?
— Что настоящая любовь не имеет цены. Её нельзя купить за все деньги мира. И нельзя продать — даже если очень нужно…
На веранде накрывали к ужину. Звенела посуда, пахло свежей выпечкой и пельменями. Баба Зина неторопливо раскладывала старые фотографии — теперь они больше не прятались по коробкам, а стояли в рамках на каминной полке.
— Мам, ты идёшь? — позвала Маша.
— Идём-идём! — Алла Викторовна взяла внучку за руку. — Знаешь, что я тебе скажу? Человек может потерять всё — деньги, положение, чужое уважение… Но если у него есть любовь близких — он всё равно богач. Самый богатый на свете…
А платок тот до сих пор хранится в их доме. И каждый раз, когда его достают, он напоминает: нет ничего дороже искренней любви и простого семейного счастья. Всё остальное — наносное, временное… А любовь — она навсегда.
