Я дурачок. Так утверждает моя мамочка. Я ей верю, ведь она у меня она грамотная и хорошо знает жизнь.
А еще, моя мамочка красивая, и как все красивые женщины очень несчастна. Ей не удалось выйти замуж. Не повезло ей и со мной. Я – не как все дети, я дурачок от рождения.
Правда, в этом я не всегда согласен с мамочкой. Да, меня не приняли в школу, я не умею читать и писать, я побаиваюсь своих сверстников и сторонюсь их, но я не всегда глуп. Могу помыть пол, не забывая при этом заползти под кровать на животе и собрать там пыль. Умею убрать со стола и красиво расставить чашки в комоде. Никогда не войду в квартиру с грязными ногами, непременно счищу грязь с ботинок о скребок у входной двери.
Мамочка меня частенько бьет, но я порой заслуживаю наказания. В ненастье я сам себе противен. Ною в голос и раскачиваюсь из стороны в сторону. Я ничего не могу с собой поделать. Меня тревожит дождь, он терзает меня и бросает меня в дрожь. Это бесит мамочку и она хватается за ремень. Я не обижаюсь. Я понимаю, что ничего хорошего в жизни моей мамочки нет. Только работа, я, да бабка в деревне. А на ком злость сорвать? Да на мне, я же всегда путаюсь под . Я рядом. Я под рукой.
Мне иногда кажется, что мамочка меня стесняется. Когда к ней приходят гости, она выпроваживает меня на улицу. Она не боится за меня, она уверена, что не пропаду. А как я могу пропасть? Я же никому не нужен, ведь я дурачок, я втоптанная в землю трава, я лишний на этом свете человечек.
Я иду к сгоревшему дому, что на самом конце поселковой улицы. От дома осталась высоченная, закопченная труба и остатки фундамента. Лебедой да крапивой зарастает двор по весне, отпугивая местных обывателей. А я этот двор люблю. Здесь спокойно и тихо. Летом здесь можно набрать малины и яблок, зимой развести костерок и погреться. Но самое главное, здесь живут мои друзья, бездомная собачья свора. Когда зимний холод пробирает до костей, когда под тоненькое пальтишко задувает злой ветер, собаки окружают меня плотным кольцом, устраивая из своих тел подстилку и одеяло. Становится жарко и весело.
Я улыбаюсь про себя, утопая в теплом мехе собачьих тел. Долго-долго смотрю на звезды, а потом засыпаю. Во сне я всегда вижу мамочку, молодую, красивую и бесконечно любимую. Мамочка кружится в красивой меховой шубе перед зеркалом и счастливо смеется. О такой шубе она мечтает давно. Рядом с ней усатый мужик. Он с умилением смотрит на мою мамочку, не обращая на меня никакого внимания. Утром, когда друзья мои верные начинают ворочаться и чесаться, я просыпаюсь, выбираюсь из теплой постели, с благодарностью обнимаю каждого пса и бреду домой, где меня не ждут, где я буду сидеть у окна и наблюдать за играми здоровых деток во дворе.
Когда у мамочки закипают мозги от моих капризов, она отвозит меня в деревню к бабушке. Я люблю бабушку, она никогда не сердится на меня и не бьет. Бабушка называет меня касатиком и любит лохматить волосы на голове. От нее вкусно веет духом самодельного хлеба и топленым молоком. Обласканный бабушкой, я почему-то перестаю слюняво хныкать и раскачиваться.
У бабушки небольшой дом с хлевом. В хлеву живут черная корова с белым пятнышком на лбу, толстая свинья и куры с рыжим, крикливым петушком. Клеть хлева забита сеном для коровы. Мне нравится спать на этом душистом сене, в котором попискивают и шуршат мыши. Они иногда забираются на мое стеганое одеяло, забавно чешут носики и чихают. Я смеюсь про себя, боясь испугать серых малышек. В маленькое чердачное оконце виден кусочек неба и большая яблоневая ветка со зреющими плодами. Ветер раскачивает ветку, она монотонно царапает шифер крыши, навевая сон. Ну, а во сне, как всегда, кружится в танце нарядная мамочка, в красивой меховой шубе.
Как-то однажды мамочка приехала за мной в деревню. Она выглядела насупленной и недовольной. С печки мне были слышны ее раздраженные крики и плач бабушки. Мамочка требовала продать дом, а на вырученные деньги хоть немного пожить по-человечески. Я выглянул из-под занавески и с ужасом увидел перекошенное от злобы лицо мамочки, покрытое пунцовыми пятнами. Растрепанная, она надрывно вопила, что осатанела от бедности и лишений; что путевый мужик никогда не глянет на такую оборванку, как она; что молодые годы уходят; что она по горло сыта одиночеством; что она стосковалась по бабьему счастью; что она очумела от жизни с недоумком, который выносит ей мозг и отпугивает гостей.
Эта гневная фраза осушила слезы бабушки. Глядя в глаза мамочки, она тихо произнесла:
— Хватит лютовать! Убогость касатика на твоей совести. Сама изводила его таблетками, когда с соседом связалась. Извести не извела, а детеныша изуродовала. Это твой крест.-
Мамочка побледнела, на мгновение замолчала, затем схватила со стола нож, пошла на бабушку, шипя по-змеиному, что этот отцовский дом и ее дом тоже. И она всеми правдами и неправдами получит за него деньги и заживет, как королева. Я скатился с печки, схватил дедов ремень и бросился с ним на мамочку. Хоть я и дурачок, хоть я ничего из бабушкиных слов не понял, но обижать ее никому не позволю! Бабушка добрая, она меня досыта кормит, не лупит, не выгоняет на мороз и под дождь. Не успев толком замахнуться, я увидел себя летящим по воздуху в сторону порога. Вписавшись головой в дверь, я сползаю по ней на пол, позабыв обо всем на свете.
К зиме бабушка продала дом и скотину. Не успела она переехать в наш поселок, как у мамочки появилась красивая шуба и толстый мужик с усами. Мы с бабушкой сразу мужику не понравились. Бабушку он поедом ел, попрекая каждым куском, а меня крепко порол, стараясь выбить дурь из башки. Мамочка, наслаждаясь обеспеченной семейной жизнью, самоустранилась от общения с нами, не заметив в ежедневной суете бабушкиного паралича.
На ноги бабуля больше не встала, она лежала бревном в темной каморке на дубовом фамильном сундуке, привезенном из деревни. Я кормил бабушку с ложечки, вытягивал из-под ее сухонького тела мокрые простыни и рассказывал ей, как умел, о любимых собаках, о своих ночевках в заброшенном подворье, о любопытных мышках на деревенском сеновале. Бабушка слушала, вытирала набегающие слезы, гладила меня по голове, что-то бормотала, запинаясь и с трудом ворочая языком.
А однажды бабушка исчезла. Мамочка повезла ее на прием к врачу, а к вечеру вернулась одна. Меня охватил ужас. Я боялся спросить мамочку, где бабуля и что с ней. От страшного предчувствия тело мое скрутил судорогой очередной приступ. Я выл, как подраненный зверь, захлебываясь слюной и катаясь по дубовой крышке бабушкиного сундука. Я бился головой о стену и звал бабушку. В чувство меня привели сильные руки мужика с усами. Он выволок меня из каморки, несколько раз опоясал ремнем извивающееся тело и резким пинком в спину вышиб на улицу, бросив вслед пальтишко и шапку. Зарывшись в мягкий сугроб, я пришел в себя от холодного снежного укуса. Выполз из сугроба, отряхнулся, натянул пальтишко и побрел к сгоревшему подворью.
В окружении собачьей своры, притулившись к нелепой печной трубе дома, полулежала бабушка. Увидев меня, заиндевевшая старушка проговорила внятно и четко:
— Касатик мой пришел… Сподобил Господь проститься с душой ангельской…-
Бабушка попыталась дотянуться рукой до моей головы, но силы покинули ее, и она закрыла глаза, с хрипом вдыхая морозный воздух. Бабушка была жива, ее просто надо было согреть. Я обложил бабулю покорными собачками и рванул обратно к дому. За пазухой, во внутреннем кармане пальто, у меня всегда лежал ключ от квартиры. От домашнего тепла бросило в жар. Лоб покрылся липким потом. Чтобы не тревожить мамочку, я не включаю свет в прихожей. Пытаюсь найти наощупь какую-нибудь одежину. Под руку попадается мамочкина шуба. Срываю с крючка вешалку с меховым чудом, тихо прикрываю дверь, и бегу назад, к замерзающей бабушке.
Укутанная в шубу бабушка дышит хрипло, с бульканьем. А потом она затихает, вздрогнув всем телом. От бабушкиной дрожи красиво серебрится мех шубы. Он похож на ковыль в степи, по которому гуляет вольный ветер, пригибая непослушную траву к земле. Струйкой белого дымка вылетает из бабушкиного горла прозрачный звук выпорхнувшей на волю души.
До моего сознания доходит, что я стал одинок и никого больше нет рядом. Никого, на всем белом свете. Последний островок добра ушел под воду. И я завыл, подняв голову к небу. В вопле моем звенела боль и тоска брошенного всеми десятилетнего дурачка, всласть натерпевшегося лишений в этой жизни. К детскому крику прибавился вой собачьей стаи, переполошившей просыпающийся поселок.
К заброшенной усадьбе стали подтягиваться разбуженные жители. Мамочка с рассыпанными по плечам волосами, попыталась подойти к бабушке и стащить с нее шубу, ухватив за подол. Я согнул металлическую вешалку от шубы рогатиной и пошел на мамочку, целясь самодельным ухватом в жестокое сердце. Ощетинившая собачья свора предупреждающе зарычала, гневно оскалив клыки. Когда мамочка дернула край шубы посильнее, собаки в мгновение разодрали меховое диво в клочья и закрыли нас бабушкой живым щитом, не подпуская зевак.
Забрать бабушкино тело мы с собаками позволили только санитарам. Когда жители поселка, а вместе с ними мамочка и усатый мужик, разбрелись по домам, я остался с собачьей охраной на утоптанной поляне, продолжая прижимать к груди самодельную защиту от родившей меня женщины.
Сидя на полуразрушенном фундаменте в окружении преданной своры, я мучительно соображал, куда мне теперь податься, где притулиться? Бабуля умерла. Мать променяла меня на мужика с усами. У собак своя жизнь. А может, в деревню махнуть?А что! Я дойду, я двужильный. Буду жить на сеновале в бывшем бабушкином доме, есть корм для скотины. Корова будет смачно жевать сено, свинья смешно хрюкать, рыженький петушок хлопотать вокруг своего куриного выводка. А я буду смотреть на звезды в маленькое чердачное окно, и засыпать под шуршанье любопытных мышек в сене.
Все подальше от людей… Тошно мне с ними…
