Осенний вечер медленно опускался на деревню. В небольшом домике на окраине тускло горела лампочка под потолком, отбрасывая желтоватые тени на стены.
Дед Иван сидел за кухонным столом, застеленным потёртой клеёнкой в выцветший цветочек. Перед ним — простой ужин: варёная картошка в мундире, селёдка на газете и краюха чёрного хлеба.
Старый телевизор на подоконнике среди горшков с геранью показывал новости, то и дело прерываясь помехами. Диктор что-то говорил о ценах на топливо, но его слова тонули в шипении и треске.
— Опять барахлит, зараза, — проворчал Иван, постукивая вилкой по тарелке. — А ведь всего три года как купил.
Он потянулся к солонке — старой, с облупившимися цветочками, оставшейся ещё от покойной жены. Всё здесь напоминало о Марии — и занавески в мелкий горошек, и рассохшийся буфет с чашками, и даже запах укропа, который она всегда выращивала на подоконнике.
— Пятый год один, — пробормотал дед, привычно разговаривая сам с собой. — А всё никак не привыкну.
Внезапно его размышления прервал странный звук с крыльца. Тихий, но отчётливый стук, будто кто-то осторожно скрёбся в дверь. Иван замер с вилкой на полпути ко рту.
В деревне все знали — незваных гостей он не жаловал. После смерти жены совсем замкнулся, даже с соседями редко общался.
Звук повторился, на этот раз чуть настойчивее.
— Кого там нелёгкая принесла? — проворчал старик, с трудом поднимаясь из-за стола.
Его колени протестующе хрустнули — погода менялась, дождь собирался. Прихрамывая, он подошёл к двери, попутно включив лампочку над крыльцом. Жёлтый свет залил потемневшие от времени доски крыльца.
За дверью обнаружилась худая рыжая собака. Её рёбра отчётливо проступали под свалявшейся шерстью, а в карих глазах читалась какая-то отчаянная надежда. Хвост медленно качнулся из стороны в сторону, оставляя следы на пыльных досках.
— Уйди с моего крыльца, бродяга! — рявкнул дед, хватая стоявший у двери веник.
Собака отпрянула, но не убежала. Только смотрела этим своим взглядом, от которого у деда что-то неприятно заворочалось в груди. Он вспомнил, как Мария прикармливала всех окрестных кошек, как ругался с ней из-за этого.
— Нечего тут… — уже тише буркнул он, снова поднимая веник. — Иди, откуда пришла.
Собака сделала шаг назад, но продолжала смотреть на него. В её глазах читалось что-то такое… что-то похожее на понимание. Словно она знала про его одиночество, про пустой дом, про тихие вечера в компании барахлящего телевизора.
— А ну кыш! — он решительно взмахнул веником, и собака неохотно потрусила прочь, то и дело оглядываясь через плечо.
Иван захлопнул дверь, с особым усердием провернул щеколду. Вернулся к остывшему ужину, но кусок в горло не лез.
— Нахлебники кругом, — бурчал он, убирая тарелку в мойку. — То коты шастают, то собаки. Всех небось прикорми — на пенсию разоришься. Ишь чего удумала — на крыльцо пришла…
Он долго ворочался в постели, прислушиваясь к звукам за окном. Где-то вдалеке раздался протяжный собачий вой, от которого защемило сердце. Иван натянул одеяло повыше, пытаясь заглушить звук.
— И чего воет, дурная, — пробормотал он в подушку. — Небось холодно…
Мысль эта была непрошеной, странной. Он попытался отогнать её, но она возвращалась снова и снова. В конце концов он заснул тревожным сном, и всю ночь ему снились карие собачьи глаза, смотревшие с немым укором.
А за окном начинал накрапывать мелкий осенний дождь, и ветер гнал по небу рваные тучи, предвещая долгую, холодную ночь.
Утро выдалось хмурым.
Низкие тучи ползли над крышами, обещая дождь. Дед Иван, по привычке проснувшийся ни свет ни заря, натянул старые штаны, накинул телогрейку и поплёлся открывать дверь — первым делом всегда проверял, не пошалили ли за ночь деревенские мальчишки.
Едва повернув ручку, он застыл на пороге. Картина, представшая перед его глазами, заставила его протереть их кулаком — может, спросонья мерещится?
Та самая рыжая собака лежала прямо у крыльца, свернувшись клубком вокруг трёх крошечных комочков. Щенки, ещё слепые и беспомощные, попискивали, тыкаясь мордочками в её живот. Один, особенно настырный, всё пытался выбраться из-под материнской лапы.
— Вот же… — Иван осёкся на полуслове. — Только этого мне не хватало.
Он специально громко топнул ногой:
— А ну брысь отсюда! И выводок свой забирай!
Собака подняла голову, и в её глазах читалась такая мольба, что дед невольно отвёл взгляд. Первые капли дождя упали на крыльцо, оставляя тёмные пятна на досках. Собака только плотнее прижала щенков к себе, прикрывая их своим телом от начинающегося дождя.
— Да что ж ты… — пробурчал дед, развернулся и с грохотом захлопнул дверь.
Весь день он пытался заниматься своими делами. Включил телевизор погромче, чтобы заглушить доносящийся снаружи писк. Начал перебирать картошку в подполе. Даже достал старый приёмник — может, хоть радио будет работать лучше телевизора. Но мысли всё возвращались к крыльцу.
К вечеру дождь разошёлся не на шутку. Крупные капли барабанили по жестяной крыше, а ветер завывал в печной трубе. Писк щенков стал громче и жалобнее.
— Да чтоб вас! — не выдержал Иван, вскакивая с кровати. — Ну не помирать же им там…
Накинув старый брезентовый плащ, он схватил керосиновый фонарь и вышел на крыльцо. Собака вскинула голову, в свете фонаря её глаза блеснули настороженно.
— Ладно уж, мать-героиня, — проворчал дед, наклоняясь. — Давай своих сюда.
Он осторожно, один за другим, поднял щенков. Те были совсем крохотные, умещались в ладони. Собака внимательно следила за каждым его движением.
— В сарай пойдём, — сказал он ей, словно она могла понять. — Там хоть сухо.
В старом сарае, где когда-то хранились дрова и инструменты, он расстелил несколько мешков, а сверху бросил старое одеяло, которое давно собирался выбросить. Собака проскользнула следом, всё ещё держась настороженно.
— Только не вздумай тут безобразничать, — строго сказал он ей, но в голосе его уже не было прежней злости. — И это… если что нужно будет — гавкни, что ли.
Возвращаясь в дом, он поймал себя на том, что улыбается, и тут же нахмурился:
— Совсем из ума выжил, на ночь глядя собак пригреваю…
Утро началось с неуверенного «гав» под окном
Дед Иван, который уже час не находил себе места, только этого и ждал.
— Ну чего разоралась? — проворчал он, выходя во двор с миской каши. — Небось проголодались?
Собака завиляла хвостом, но к миске не бросилась — ждала разрешения. Это тронуло что-то в душе старика.
— Да ешь уже, глупая, — махнул он рукой. — Щенков-то кормить надо.
Каждое утро теперь начиналось с похода в сарай. Сначала Иван просто оставлял еду и уходил, но постепенно стал задерживаться. Смотрел, как подрастают щенки, как неуклюже ползают, тыкаясь мордочками куда попало.
— Вот ведь неразумные, — приговаривал он, а сам незаметно присаживался на старый чурбак.
Однажды утром он заметил, что один щенок, чёрненький с белой грудкой, прихрамывает.
— А ну-ка, иди сюда, — дед осторожно поднял малыша. — Что там у тебя?
Щенок доверчиво лизнул его шершавую ладонь. Лапка была припухшей — видимо, неудачно приземлился во время игры.
— Эх ты, шустрик-пустрик, — покачал головой Иван. — Пойдём-ка в дом, подлечим тебя.
В доме он достал из шкафчика старую чистую тряпицу, смочил её тёплой водой и аккуратно промыл лапку.
— Будешь значит Шустриком, — решил дед. — Раз такой прыткий.
Щенок остался ночевать в доме, устроившись под печкой. А на следующее утро Иван обнаружил, что мать-собака сидит у порога и смотрит на него с немым вопросом.
— Да жив твой охламон, жив, — успокоил её дед. — Заходи, коли хочешь.
Она осторожно переступила порог, принюхиваясь. Нашла щенка, обнюхала его и, убедившись, что всё в порядке, благодарно лизнула руку деда.
— Но-но, без телячьих нежностей, — смутился он. — Мы с тобой не договаривались.
А через неделю соседка, Марья Петровна, принесла пирогов:
— Слыхала я, Вань, что ты собак приютил? А говорил — никого держать не будешь.
— Да какие собаки, — отмахнулся дед. — Так, нахлебники временные.
— Временные? — усмехнулась соседка, глядя, как Шустрик путается у него в ногах. — А чего ж будку-то сколотил?
Иван смутился. Действительно, третий день мастерил будку из старых досок. Спина немилосердно ныла, но он упрямо продолжал работу.
— Нельзя же их в сарае держать. Зима скоро.
— Ой, гляди-ка, — всплеснула руками Марья Петровна. — Никак улыбаешься? Давно я тебя таким не видала.
— Да ну тебя, — буркнул дед, но улыбку сдержать не смог. — Лучше скажи, осталось у тебя молоко вчерашнее? А то этим обормотам на кашу не напасёшься…
Прошёл месяц
Двор деда Ивана уже не узнать — повсюду следы собачьей жизни. У крыльца красуется новая будка, покрашенная синей краской, которую дед специально купил в сельпо. Возле неё разбросаны самодельные игрушки — палки, старый мячик, который принесла Марья Петровна, потрёпанный башмак.
— А ну брысь отсюда! — гремит утром голос деда. — Опять мои тапки утащил, разбойник!
Рыжий щенок, удирая с добычей, путается в собственных лапах. Иван, кряхтя, наклоняется и ловко подхватывает воришку:
— Что, думал самый хитрый? А тапки-то новые, между прочим. Вот сгрызёшь — сам будешь в магазин за новыми бегать.
Щенок в ответ лижет его морщинистую щёку, и дед, не удержавшись, улыбается:
— Ох, пропащая моя душа… Избаловал я вас.
Мать семейства, которую он теперь зовёт Рыжей, лежит на крыльце, наблюдая за своим выводком. Она уже не та худая, побитая жизнью собака. Шерсть лоснится, в глазах спокойствие.
— Что, мать, налюбоваться не можешь? — ворчит дед, присаживаясь рядом. — Вот ведь хитрая какая — знала, куда деток принести.
Вечером, когда солнце садится за горизонт, начинает накрапывать дождь. Иван сидит у окна, смотрит, как капли стучат по стеклу. На коленях у него пристроился Шустрик, любимчик, всё ещё прихрамывает немного, зато характером — огонь.
— Помнишь, как вы появились? — тихо говорит дед, почёсывая щенка за ухом. — В такой же дождь…
За окном мелькает рыжий хвост — это остальные щенки наперегонки несутся к будке. Их лай разносится по всему двору, а потом стихает — набегались, угомонились наконец.
— Говорил же — никого не возьму, — усмехается дед. — А теперь вон как…
В доме тепло и уютно. На столе дымится чай, по телевизору что-то рассказывают, но дед не вслушивается. Раньше он часами мог ворчать на помехи в эфире, а теперь и не замечает их. Есть вещи поважнее.
Шустрик во сне дёргает лапой, видимо, снится погоня за кошкой соседской. Иван осторожно гладит его:
— Спи, спи… Никуда я вас не выгоню.
С улицы доносится приглушённый лай — это Рыжая делает последний обход своих владений перед сном. Дед прислушивается к знакомым звукам и чувствует, как внутри разливается тепло. Он больше не просыпается по ночам от гнетущей тишины, не говорит сам с собой от одиночества.
— И кто кого приютил, а? — шепчет он, глядя на спящего щенка. — Вроде я вас пустил, а получается…
Он не договаривает, но и так всё понятно. Теперь его дом полон жизни — топот лап по полу, радостный лай во дворе, влажные носы, тыкающиеся в ладони, преданные глаза, смотрящие с любовью.
Дождь усиливается, барабанит по крыше, но в будке сухо и тепло — дед сам проверял, подстелил соломы, прибил над входом брезент от дождя. Он знает — его собаки в безопасности. Как и его сердце, оттаявшее благодаря случайной встрече на крыльце промозглым вечером.
— Всё-таки хорошо, что я тогда дверь открыл, — бормочет он, засыпая в кресле. — Очень хорошо…
